Пост от 15 марта 2023 г.

(Автор — кинокритик Борис Локшин)

Мне лет ⁠десять, может быть, одиннадцать… Телевизор, еще не ⁠«Рубин», еще «Темп», еще черно-белый. Я смотрю фильм и не очень его ⁠понимаю. Мне сказали, что будет про войну. ⁠Я люблю смотреть про войну. Особенно, когда там ⁠танки. А тут четверо каких-то невыразительных и суетливых дядек встречаются на ⁠кладбище (я боюсь кладбищ), потом болтаются по городу, ведут отрывочные невразумительные разговоры, ⁠попадают в какие-то не совсем ясные мне ситуации… Один из дядек, который в шляпе, очень похож на папиного двоюродного брата из Ленинграда… Когда мы с папой ездили в Ленинград, мы жили у него. Он показался мне веселым и добрым… А этот все время какой-то мрачный, насупившийся. Мне скучно, я смотрю вполглаза, слушаю вполуха. Вот они в квартире у какой-то тетки. Тетка настраивает гитару.

Тут в комнату, где я смотрю телевизор, заходит папа. Он вздыхает и указывает на того самого дядьку на экране, который был в шляпе, а теперь почему-то в майке и подтяжках (я пропустил почему), и со вздохом говорит: «Это — Глазырин. Он умер. Не дожил даже до премьеры». В этот момент тетка с гитарой начинает петь. А четверо дядек, обнявшись друг с другом, пытаются ей подпевать. Песня очень ритмичная и красивая. Про войну. Про победу. А мне кажется, что про смерть. И больше ни про что. Иначе чего они все плачут? Вдруг мне тоже хочется плакать. Я не хочу дальше смотреть и выхожу из комнаты.

***

Этот фильм мучительно снимался. Цензура постоянно требовала переделок. Потом его долго не выпускали на экран. В конце концов, его показали Брежневу. И на песне Окуджавы про победу он расплакался. Фильм немедленно выпустили, а песню, вернее, военный марш, который Шнитке сделал из песни, государство присвоило себе. Под этот марш в исполнении военного оркестра встречали в аэропортах зарубежных официальных лиц. Окуджава вспоминал, что он как-то включил телевизор, а под его песню марширует Подгорный. Да что там Подгорный! Эта песня стала гимном десантных войск. Танки 50 лет с небольшим перерывом на 90-е утюжат Красную площадь на День Победы под эту песню.

Не знаю, отправляют ли сейчас мобилизованных под эту песню в Украину. Но если им что-то играют, то наверняка ее. А Брежнев посмотрел и заплакал. Он тогда еще был крепким красивым мужиком, а не тем шамкающим стариком, каким его запомнила История. И он вряд ли был сентиментальным человеком. Сентиментальные люди не становятся генсеками. Отчего он заплакал? Может быть, потому что он и сам был каким-никаким, а фронтовиком, и почувствовал свою связь с этими людьми? Но почему тогда, когда я пересмотрел «Белорусский вокзал» уже совсем взрослым, я тоже чуть не заплакал? Да и сейчас с трудом удерживаюсь. Мы с Брежневым плакали… Смешно… Да и вообще, как можно плакать под песню, под которую марширует Подгорный и танки катаются по Красной Площади? Что это за песня такая?

***

В 1966-м году молодой драматург Вадим Трунин написал сценарий фильма о четырех фронтовиках, встретившихся через 20 лет после окончания войны на похоронах бывшего командира своего батальона. После похорон они отправляются в ресторан, не знают, о чем говорить друг с другом, но тут у них возникает стычка с юными мажорами, гуляющими в ресторане. Стычка переходит в драку. Фронтовики, бывшие десантники, легко с сопляками справляются. Но один из побежденных оказывается сыном какого-то влиятельного лица. Так что милиция сажает друзей в обезьянник для дальнейшего разбирательства. Но и из обезьянника они выходят, применив свои боевые навыки против милиции. «Да здравствует свобода!» — восклицает один из героев.

Невозможно предположить, что такой сценарий мог бы пройти цензуру. И тем не менее им заинтересовалось сразу три молодых и очень талантливых режиссера. Сначала фильм попыталась снять Лариса Шепитько. Не получилось. За ней — Марк Осепьян. И тоже что-то не срослось. И наконец, за сценарий взялся Андрей Смирнов, которому на тот момент было меньше тридцати и за плечами которого был единственный положенный на полку короткометражный фильм «Ангел».

То, что сценарий был написан в 1966 году, а фильм вышел только в 71-м — важно. Культ Победы, вместе с праздником 9-ого Мая был введен Брежневым всего за год до написания сценария, в 1965-м. В 1966-м году ветеранов войны только еще начинали как-то замечать. К 1971-ому, когда состоялась премьера «Белорусского вокзала», культ был уже достаточно раскручен, и отношение к ним было уже другим. Кстати, в том же году вышли последние две части пятичастной киноэпопеи «Освобождение».

Культ забронзовел, стал важнейшей частью советской идеологии, а «Освобождение» и «Белорусский Вокзал» стали для него чем-то вроде канона. «Освобождение» — официальный, государственный, а «Белорусский вокзал — полуофициальный, частный, как бы для души. Но все-таки тоже государственный, если вспомнить марширующего Подгорного.

Вообще-то, «Белорусский вокзал» — очень странный и, как мне кажется, не до конца понятый или даже неверно понятый фильм. Сейчас, по-моему, самое время начать разбираться: что это было. Ниже я предлагаю что-то вроде короткой экскурсии по этой ленте.

***

Сюжет, если кратко, заключается в том, что четверо друзей однополчан встречаются в Москве на похоронах своего комбата через двадцать лет после победы и никак не могут найти общий язык. О прошлом они не готовы или не хотят разговаривать, а в настоящем они не то, чтобы друг друга, они и самих себя мало интересуют. А самое главное, и в этом стержень фильма, они никак не могут найти себе место. Не только в переносном, а в самом прямом смысле. Им негде посидеть, выпить, поговорить. И так почти до самого конца, пока не наступает катарсис.

Друзья целый день мотаются по Москве, теряют то одного, то другого, не знают, куда им приткнуться. Наконец, они вдруг, ни с того ни всего, спасают человека, для чего им приходится совершить мелкое хулиганство с мордобоем и угоном машины. За это они оказываются в обезьяннике, откуда им удается без последствий выйти только благодаря присущему советским милиционерам чувству благородства и справедливости. Но, в конце концов, они оказываются в единственном правильном для них месте. Там они выпивают, поют песню, плачут и ложатся спать. Вот примерно в такой последовательности это все там и происходит.

***

Итак, все начинается с кладбища. Введенское кладбище в Лефортово, которое когда-то называлось Немецким. Через несколько дней после премьеры фильма здесь будет похоронен Алексей Глазырин, один из исполнителей главных ролей, поразительный актер, чей талант по-настоящему раскрылся только в этом его предсмертном фильме. Затейливая кирпичная стена с башенками и крестообразными прорезями. Высокие псевдоготические ворота. За стеной гром военного салюта мешается со звуками государственного гимна. Камера переносит нас туда, за стену. И сразу, — а ведь это редко бывает в самом начале фильма, а тут вот сразу, — тебя охватывает ощущение присутствия. Как если бы ты был одним из тех, кто сейчас толпится вокруг свежей могилы. Хотя ты ведь понятия не имеешь, кого они хоронят. Но раз стреляют в воздух, то наверняка какого-то важного военного.

Реклама: Регистрация ООО в Москве.

Вот солдаты опускают свои винтовки. Прощание закончилось. Провожающие расходятся. Медленно идут в сторону больших ворот. Под руки ведут безутешную вдову в черном платке. Около могильной ограды остаются два потертых мужичка в плащах. Один чуть постарше, другой чуть помоложе. Но оба в районе пятидесяти. Они вглядываются друг в друга и вдруг узнают… Здороваются…Потом к ним присоединяется третий, в пальто и шляпе, который до того сидел рядом на лавочке и плакал. «Ну, здорово, что ли…» И он обнимает их как-то так, как обнимают самых близких людей, после долгой, очень долгой разлуки. А потом появляется четвертый, круглый, лысоватый в кожаном пальто. Он опоздал на похороны. И снова надрывные объятия. «Теперь всё. Теперь все здесь!» — говорит он.

Кто они, становится ясно довольно быстро. Три москвича: Виктор — директор завода. Николай — главный бухгалтер в каком-то тресте, наверное, строительном, но кто его знает. Иван — слесарь-газовщик. Алексей — журналист из Калининграда. Они друзья-фронтовики, сражались вместе в одном десантном батальоне на Первом Белорусском фронте. Не виделись больше 20 лет. Практически с окончания войны. Приехали на похороны своего бывшего комбата Валентина Матвеева, который скоропостижно умер.

И сразу возникает вопрос, на который фильм так до конца и не ответит. Что значит «теперь все здесь»? То есть, как так все? Личный состав десантного батальона — это от трехсот до пятисот человек. Неужели в живых осталось только эти четверо? Плюс только накануне умерший командир? Маловероятно… Хотя на той войне такое было возможно…

Или это «все» подразумевает четырех ближайших друзей? Атос, Портос, Арамис и Д’Артаньян двадцать лет спустя? А командир — что-то вроде Де Тревиля? Но если они такие близкие друзья, то как могло получиться, что они не виделись столько лет? Тем более, что трое из четырех живут в одном городе. Не имели возможности? Не хотели? Мне кажется, что, не ответив на этот вопрос, «Белорусский вокзал» нельзя понять до конца.

***

Сразу после встречи друзья вроде бы готовы разойтись, но все-таки с явной неохотой решают, что надо бы выпить. Хотя бы чтобы помянуть командира. Виктор, директор завода, сажает их в свою «победу», чтобы ехать на поминки, но по дороге заезжает к себе на завод… Там он скандалит с главным инженером по поводу отсутствия какого-то металла. Вообще, это странная сцена, которая вроде бы пришла из советского производственного фильма, только не понятно, кто там прав: директор в исполнении Глазырина или главный инженер в исполнении Визбора. В чем конфликт с Визбором? Какой металл? Почему на директора ходили жаловаться?

Но как раз от этой непонятности сцена перестает быть советской. Это не плохое борется с хорошим и даже не хорошее с прекрасным. Это просто рядовой скандал на работе. Из таких скандалов, собственно, и состоит жизнь Виктора, героя Глазырина. И это понятно не только зрителям, это понятно и остальным его друзьям. И Виктору это, по-видимому, неприятно. Итак, сцена на заводе разворачивается между похоронами и поминками.

***

Бухгалтера Виктор забрасывает по дороге на работу — ему надо. А три остальных героя едут в квартиру вдовы. И снова все очень по-настоящему. Не как в кино. Это неприкаянное шатание полузнакомых людей вокруг накрытого стола. Разговоры стыдливым полушепотом. Вдова, которая заперлась в спальне, и никто не знает, выйдет или не выйдет, а без нее вроде бы неудобно начинать.

В этой сцене поминок можно найти частичное объяснение того, почему друзья не общались после войны. Оно, как ни странно, классовое. Покойный был полковником. Жил в большой квартире. С домработницей. Тесть покойного вообще был важный генерал. И тут выясняется, что журналист и директор в этом генеральском доме вполне свои, то есть общались все-таки после сорок шестого года. А вот слесаря Ваню там сразу принимают за их шофера, и домработница уводит его на кухню кормить супом.

И вспоминается сцена из «Мимино», где персонаж в исполнении того же Леонова, похожий на Ваню, но немного постарше, ногой открывает дверь в приемную министра только потому, что когда-то они вместе воевали. Но вот в такую ситуацию, как на этих поминках, поверить гораздо легче: «Катюша, накорми товарища водителя!»

***

А потом мы снова наблюдаем за каким-то мутным советским производственным конфликтом. Николай (Папанов), оказывается, классический бюрократ, который стоит на пути прогрессивных начинаний молодого советского руководителя в замшевом пиджаке (Волков). Только все опять развивается не так, как в обычном советском кино. Вроде бы наши симпатии должны быть на стороне прогрессивного руководителя, ан нет. «Наш взводный говорил, что каждая складка на вашем одеяле — есть лазейка для агентов империализма. И в известной степени он был прав», — серьезно отвечает Николай на упреки в бюрократизме. И, черт возьми, мы за него. Потому что он при этом какой-то очень человечный, что ли… А его начальник ведет себя как какая-то кукла. И в этом месте мы начинаем подозревать, что по меркам шестидесятых годов это довольно-таки реакционное кино.

В дальнейшем мы убедимся, что как бы глупо эти люди себя ни вели, чтобы они не делали, но они геройски воевали и выжили, и поэтому они знают что-то такое, что по-человечески возвышает их над остальными людьми. Они настоящие. А остальные — немножко функции. Это очень важно для понимания пафоса этого кино. Настоящие люди — те, кто побывал на войне. Остальные — не совсем.

***

Следующая сцена: герои опять вчетвером, ищут, где же им все-таки спокойно посидеть вместе. А то нехорошо как-то. Двадцать лет вместе не собирались, а встретиться довелось только у Вальки на похоронах. «Как-то не по-русски…». Находят кафе-стекляшку из тех, что понастроили в оттепельной Москве, чтобы трудящиеся могли культурно провести свой досуг. Из выпивки только коктейли. ВИА «Камертон» играет какие-то премерзкие песенки. Вокруг — танцующая молодежь. Разговаривать не о чем.

Вот в этом месте по оригинальному сценарию «Белорусского вокзала» должен был произойти конфликт наших героев с веселящимися мажорами. Столкновение должно было перерасти в драку, в которой фронтовики, бывшие десантники, одержали бы легкую победу. Вообще-то, «Белорусский вокзал» — этот фильм, родившийся на самом излете оттепели, по сути своей очень анти-оттепельный, очень анти-прогрессивный фильм. Фронтовики в нем противостоят то модно одетому инженеру, то директору-прогрессору, а то и вообще танцующей веселящейся молодежи. Прямо какой-то Кочетов, честное слово.

Но сцена драки с молодежью все-таки не состоялась, и вот наша четверка снова оказывается на улице. О чем они разговаривают? Может быть, вспоминают умершего командира.? Нет. Может, пытаются пробудить друг в друге общие воспоминания? Да ни за что! Скорее наоборот. Они словно стыдятся своих воспоминаний. Стыдятся друг друга. Неостроумно друг друга подкалывают. Болтают какую-то чушь про работу. В конце концов, кто-то в сердцах предлагает: «Давайте уж лучше о бабах!» Только Ваня один раз, когда разговор заходит о еде, застенчиво спрашивает: «А помните ту лошадь?» И все на него сразу: «Да ну тебя, Иван!» Съели они, наверное, ту лошадь с голодухи… Вот и все общие воспоминания…

И где-то к середине фильма мы начинаем понимать, что все эти двадцать лет они хотели забыть то, что с ними было. Что, не забыв, они просто не смогли бы вписаться в нормальную жизнь. Что вопрос для них стоял как «или — или». Или война, или жизнь. Что и не удивительно. Потому что, в сущности, они вернулись с того света.

***

А теперь уже надо завезти домой Ивана. Ему надо отпроситься у жены. А дома у Ивана четверо детей. Шум, крики, семейный бедлам и жена, злобно уставившаяся в маленький телевизор, в котором Белоусов крутит Протопопову в двойном тодесе. Оказывается, жена его друзей-фронтовиков терпеть не может. «Вспомни, как мы с Тоней мыкались, и не Харламыч твой, ни Валька…Никто. А ведь они знали, как ты после войны два года по госпиталям мыкался… Обидно, Ваня. Гордости в тебе нет… Вот сейчас пойдешь, будешь с ними водку пить, и будете вспоминать, какие вы герои были на фронте…» В самые голодные послевоенные годы Иван чуть не умер от последствий боевого ранения. Его чудом выходила молодая жена, на которой был еще и маленький ребенок. То, что государство не помогло, это нормально. Тогда даже и вопроса такого не стояло. В сороковых годах о фронтовиках старались скорее забыть. Недаром Сталин запретил празднование Дня Победы.

Но почему никого из боевых товарищей Вани не оказалось рядом? Почему никто ему не помог? Вроде бы он никому из друзей не написал, никого не попросил. Наверное, конечно, из гордости. Но еще Иван объясняет это так: «Время было такое…» Время было, конечно, страшное. Но почему нельзя было попросить однополчан о помощи? Цензура как-то пропустила эту странную фразу. Да и зрители не особенно ее замечают.

Между тем, она очень важна для понимания поведения наших героев. Тот самый Харламыч, он же Виктор, волок раненого Ивана по снегу под пулями, отморозил себе ноги и спас ему жизнь. А потом, сразу после войны, зная о его ранении, даже не поинтересовался, что с ним происходит и нужна ли ему помощь. Значит, на войне они были одни, а потом пришло другое время, и они стали другие. Значит на войне, в аду, они были правильными, а потом они захотели забыть про ад, и стали неправильными. Неужели человек оказывается правильным только в аду?

***

История про то, как «мушкетеры» спасли человека и оказались в КПЗ, довольно проходная и малоубедительная. Пересказывать ее нет особого смысла. Самое важное в ней то, что в экстремальной ситуации они как бы просыпаются, как бы возвращаются в свое героическое прошлое, в то время, где они правильные, настоящие, такие, какими должны бы были быть всегда… Но не стали… Или, как скажет Папанов — я тут нарочно пишу Папанов, а не его персонаж Николай, потому что глаза Папанова, его голос, то, как он это произносит, невозможно забыть: «Понимаешь, я вдруг почувствовал себя, как на фронте. Все ясно. Вот враг, рядом свои, и наше дело правое!»

И в этом месте все четверо, вся камера предварительного заключения, в которой оказываются наши герои, от души и по-детски смеются. Потому что до этого всем было как-то неловко. Почему они опять вместе, почему в камере, что с ними происходит? А вот же… Все ясно…

— Где мы?

— В России…

— Ничего, завтра утром принесут баланду, подстригут, от этого лучше волосы растут…

Вот теперь они, наконец, снова друзья, снова вместе…

И еще один важный разговор происходит в этой камере. Точнее, не разговор, а просто история. Это Иван рассказывает Алексею о том, что с ним случилось после выздоровления: «Вернулся домой. Люба моя. Она ведь у меня какая красавица была, но жизнь у нее не сахарная вышла. Вернулся. Она мне баньку, бутылочку. Постельку чистую постлала. А я, слышь, сижу зверюга зверюгой. Набрался, конечно. Слова доброго сказать не могу. Аж задыхаюсь. Ну не может, думаю, быть, чтоб такая баба, молодая и два года ни с кем. Потом и время прошло, а мысль эта застряла. Один раз сделал вид, что иду на дежурство, а сам встал у подъезда, жду. Смотрю — выходит. В новом платьишке. Со мной еще в нем никуда не сходила. Ах ты… Ну, думаю, убью. А сам иду. Сам же себе говорю: не надо, лучше окликни. А сам иду. И заходит она, знаешь куда? В церковь. Я от нее в жизни про Христа слова не слыхивал. Ну, думаю, значит, свидание, в церкви-то. Захожу, там темно. Свечки горят. Она тоже берет свечку и к иконам. И вдруг слышу, благодарит она Господа Бога за победу, за Сталина и за то, что не дал мне загнуться…»

Заметил ли кто-нибудь, что в «Белорусском вокзале» впервые сказано о том, о чем потом долго не решались сказать: в сердце простого человека стихийная вера в Бога неразрывно сочетается со стихийной верой в Сталина, как в носителя победы. Как дарителя жизни, в конце концов. Бог даровал победу через Сталина. И ни слова про Христа. Сталин, собственно, его в народном сознании и заменил.

Православный сталинизм — это не какой-то гомункулус, тайно выведенный в чекистских лабораториях. Это глубинная народная вера, прямо выраженная в Любиной нехитрой молитве.

***

Ну вот мы с вами наконец и подошли к финалу. К той сцене, над которой плакал Брежнев. Итак, у покойного комбата, Вали Матвеева, была фронтовая жена, медсестра Рая. В том, что она была его фронтовой женой, нет сомнения, потому что в квартире, в которой она живет вдвоем с дочерью, на самом видном месте висит военный фотоснимок, на котором она с Матвеевым. Просто так таких снимков не вешают.

Не совсем понятно, от кого у ней дочка. Девушке можно дать на вид лет двадцать. То есть, скорее всего это дочка комбата. Хотя, когда комбат встречался с Раей в последний раз, а это произошло только через двадцать лет после конца войны (опять эти двадцать лет, а до этого не встречались!), он в шутку предложил ей поженить их детей. Но, скорее всего, он был просто не в курсе.

Вот к ней-то, без всякого предупреждения, Иван и притаскивает своих друзей. Иван вообще был единственным, кто с ней общался после войны. Вероятно, тоже что-то классовое. Он слесарь, она медсестра. Но никому, никому, в том числе даже и Ивану, не пришло в голову сообщить ей о смерти их командира. Потому что, ну, потому что, собственно, а кто она такая… Она — военно-полевой роман их комбата. Она — как та лошадь, которую съели… И зачем про нее вспоминать?

Разумеется, предупреждать и не надо было. Можно было смело ехать к Рае через весь город. Она будет сидеть вечером одна дома и ждать их приезда. Как и все эти двадцать лет. Сначала она даже их не узнает. А они ее. Но уж как узнает, так — «Господи! Ребята! — Райка! — Коля! Дубинушка, ты… Лешка, ты…Ванька, ну что же ты? Вот тебе! Ребята, а это же вы. Раз вы все вместе и в таком виде — точно это вы!»

И она сразу потащит их в ванную отмывать. Вообще-то Смирнов снял сцену, в которой Рая брызгает душем на четырех голых мужиков. Но цензура ее не пропустила, и мужиков пришлось одеть ниже пояса. Впрочем, и эта сцена вызывает некоторую неловкость. Рая встречает однополчан через двадцать лет — и немедленно раздевает их и моет. А потом выстраивает их ряд и шлепает по голым животам: «Ребята, какие же вы стали гладкие!»

Не следует искать в этой сцене никаких неприличных контекстов. Во-первых, Рая точно сформулировала то, что с ними произошло. После войны они стали «гладкие». А во-вторых, понятно же, что для Раи они дети. Она фронтовая жена комбата. Комбат — отец. Значит, она мать. А ребенка, который пришел весь изгваздавшийся с прогулки, в первую очередь следует вымыть.

И вот ты и понимаешь, что все эти предыдущие мирные двадцать лет, когда они бессмысленно крутились, суетились, переживали по пустякам, работали, заводили детей, болели, лечились, опять болели, кормили семьи, пытались построить себе какое-то нормальное настоящее, все это не важно, не в счет, не имеет особого значения.

Сейчас они дети, которые вернулись домой, где их ждет мама. Они были на улице, где они бесились, хулиганили, подвергали себя разным опасностям. Они вернулись с войны домой. Дома их ждет мама. Она же — «сестра милосердия». Так она сама себя называет. У сестры такие невероятные зеленые глаза. Как они сейчас сияют! Она счастлива. А солдаты заслужили милосердие.

***

Вот и наступило время для песни. Сам Окуджава говорил о ней в одном из своих поздних интервью: «Война — это кровь, жертвы, ужас, обнищание духом, все что угодно… И когда я писал эту песню, мне хотелось, чтобы легкости и изыска не было…»

Нет, в этой песни нет легкости и изыска. «Здесь птицы не поют, деревья не растут…» За несколько лет до этого тот же образ родился в голове у Евтушенко. Вот сравните: «Наш концлагерь птицы облетают, стороною облака плывут. Крысы в нем и то не обитают, ну, а люди пробуют — живут». Человечество придумало две основные версии ада — войну и концлагерь: «…и только мы к плечу плечо врастаем в землю тут». Это могила, в которую закапывают живых людей. Это — тот свет.

Или это не тот свет? Вот же, в ночном небе «взлетает красная ракета». Это же просто свет. И какой свет! И какие огромные, непостижимые пространства открываются перед ними. «От Курска и Орла» и «до самых вражеских ворот». И тогда они выходят из могилы. «Сомненья прочь! Уходит в ночь отдельный, десятый наш десантный батальон!»

И им кажется, что это не смерть. Что это и есть настоящая подлинная жизнь. Где все правильно. Где «вот враг, рядом свои, и наше дело правое!» Где никто не задумается, когда надо вынести раненого друга из-под пуль. Та единственная жизнь, которую стоило прожить. Победа — она «одна на всех». Победа как единственная мера всеобщего. Она нас объединит. И «мы за ценой не постоим»! А все, что случится после нее — это всё так. Это по ошибке. Это не важно.

И они плачут. И Брежнев. И мы плачем. И только Рая не плачет. Она — «сестра милосердия». Ей нельзя плакать.

Если никогда не смотреть фильма, и впервые в жизни услышать эту песню без видеоряда, то она покажется одной из многих песен о войне, о победе. Ничего особо выдающегося. В ней нет ни задушевности «Землянки», ни лирического надрыва «Прощания славянки». Но если хоть раз увидел финальную сцену, то стоит только услышать первые такты этого марша, даже если под него по Красной площади едут танки, в голове все равно немедленно возникают эти четверо. А танки? Ну что танки…

А потом Рая укладывает их спать. Они спят рядышком, прислонившись друг к другу. Как когда-то рядом спали в одном окопе. Они лежат и сопят как дети. Такие милые, такие невинные и беззащитные. Они, наконец, вспомнили все, что хотели вспомнить. Потому что забыли все, что хотели забыть. И они снова вместе.

«Это Харламыч, командир саперной роты. Ванюшка — наш командир разведки. Дубинушка — радист. Леша Кирюшин — минер-подрывник».

***

Недавно одна патриотическая журналистка сравнила на странице своего фейсбука войну «с поцелуем прекрасного принца». И весь русскоязычный либеральный фейсбук захлебнулся от негодования. А ведь она правду сказала. Про себя… Да и про всех про нас тоже… Про всех, кто плакал над этой песней.

«Белорусский вокзал» — это фильм, в котором нет почти ничего про войну. Но это фильм о великом соблазне войны. Это фильм о том, что война предлагает нам лучшую версию самих себя. И дает нам безусловную цель. И решает вечную проблему нашего такого отчаянного, такого безнадежного одиночества. Война — это поцелуй прекрасного принца.

А еще война — это в каком-то смысле наше детство. Где все было ясно и просто. И не надо было надрываться, суетиться, под кого-то подстраиваться.

Только поверь в это — глядь, а ты уже в аду.

— Спой, Рая.

— Да что ты, Ваня…"

(Автор: БОРИС ЛОКШИН)

Реклама: Смена юридического адреса ООО в Москве.